Неточные совпадения
«Княжна, mon ange!» — «Pachette!» — «—Алина»! —
«Кто б мог подумать? Как давно!
Надолго ль?
Милая! Кузина!
Садись — как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа…» —
«А это
дочь моя, Татьяна». —
«Ах, Таня! подойди ко мне —
Как будто брежу я во сне…
Кузина, помнишь Грандисона?»
«Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он?» —
«В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как
дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала,
милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
Любила меня мать, обожала
Свою ненаглядную
дочь,
А
дочь с
милым другом бежала
В осеннюю, темную ночь.
Что бабушка страдает невыразимо — это ясно. Она от скорби изменилась, по временам горбится, пожелтела, у ней прибавились морщины. Но тут же рядом, глядя на Веру или слушая ее, она вдруг выпрямится, взгляд ее загорится такою нежностью, что как будто она теперь только нашла в Вере не прежнюю Веру, внучку, но собственную
дочь, которая стала ей еще
милее.
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка,
дочь ее, ее
милое дитя, вверенное ей матерью: ужас, ужас! Даже руки и ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это от нерв, в которые она не верила.
В «свете» только «свет» и больше ничего; Катерина Николаевна (
дочь его) блестящая женщина, и я горжусь, но она часто, очень-очень,
милый мой, часто меня обижает…
Больше же всех была приятна Нехлюдову
милая молодая чета
дочери генерала с ее мужем.
Дочь эта была некрасивая, простодушная молодая женщина, вся поглощенная своими первыми двумя детьми; муж ее, за которого она после долгой борьбы с родителями вышла по любви, либеральный кандидат московского университета, скромный и умный, служил и занимался статистикой, в особенности инородцами, которых он изучал, любил и старался спасти от вымирания.
— Ей кажется, что всем интересно видеть ее детей, — сказала мать, улыбаясь на
милую бестактность
дочери. — Князю совсем неинтересно.
— Ах,
милый,
милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить
дочь мою с такою легкостью, хотя и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не знала.
Бьюмонт увидел себя за обедом только втроем со стариком и очень
милою, несколько задумчивою блондинкою, его
дочерью.
А мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки,
милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня в кармане: вот,
милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все одними 100–рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще,
милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил,
милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы,
милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей
дочери и всего нашего семейства; только откуда же,
милый сын, вы такое богатство получили?
— Ах,
милая,
милая! — восхищался Стабровский. — Господи, если б у меня была такая
дочь! Ведь это молодое, чистое золото, Тарас Семеныч… Да я сейчас же поеду к ней и расцелую ее. Бедняжка, наверное, теперь волнуется.
Старик должен был сам подойти к девочке и вывел ее за руку. Устюше было всего восемь лет. Это была прехорошенькая девочка с русыми волосами, голубыми глазками и пухлым розовым ротиком. Простое ситцевое розовое платьице делало ее такою
милою куколкой. У Тараса Семеныча сразу изменился весь вид, когда он заговорил с
дочерью, — и лицо сделалось такое доброе, и голос ласковый.
Любовь Андреевна. Минут через десять давайте уже в экипажи садиться… (Окидывает взглядом комнату.) Прощай,
милый дом, старый дедушка. Пройдет зима, настанет весна, а там тебя уже не будет, тебя сломают. Сколько видели эти стены! (Целует горячо
дочь.) Сокровище мое, ты сияешь, твои глазки играют, как два алмаза. Ты довольна? Очень?
А Вихорев думает: «Что ж, отчего и не пошалить, если шалости так дешево обходятся». А тут еще, в заключение пьесы, Русаков, на радостях, что урок не пропал даром для
дочери и еще более укрепил, в ней принцип повиновения старшим, уплачивает долг Вихорева в гостинице, где тот жил. Как видите, и тут сказывается самодурный обычай: на милость, дескать, нет образца, хочу — казню, хочу —
милую… Никто мне не указ, — ни даже самые правила справедливости.
— Странно, странно это мне всё. То есть такой сюрприз и удар, что… Видишь ли,
милый, я не насчет состояния (хоть и ожидал, что у тебя побольше), но… мне счастье
дочери… наконец… способен ли ты, так сказать, составить это… счастье-то? И… и… что это: шутка или правда с ее-то стороны? То есть не с твоей, а с ее стороны?
А какое симпатичное, какое
милое лицо у старшей
дочери Лебедева, вот у той, которая стояла с ребенком, какое невинное, какое почти детское выражение и какой почти детский смех!
— Представьте себе, что он вот этого ангела, вот эту девушку, теперь сироту, мою двоюродную сестру, свою
дочь, подозревает, у ней каждую ночь
милых друзей ищет!
Вот и собирается тот купец по своим торговым делам за море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим любезным
дочерям: «
Дочери мои
милые,
дочери мои хорошие,
дочери мои пригожие, еду я по своим купецкиим делам за тридевять земель, в тридевятое царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу — не ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно; и коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете, и даю я вам сроку думать на три дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
Идет она на высокое крыльцо его палат каменных; набежала к ней прислуга и челядь дворовая, подняли шум и крик; прибежали сестрицы любезные и, увидамши ее, диву дались красоте ее девичьей и ее наряду царскому, королевскому; подхватили ее под руки белые и повели к батюшке родимому; а батюшка нездоров лежит, нездоров и нерадошен, день и ночь ее вспоминаючи, горючими слезами обливаючись; и не вспомнился он от радости, увидамши свою
дочь милую, хорошую, пригожую, меньшую, любимую, и дивился красоте ее девичьей, ее наряду царскому, королевскому.
Честной купец призадумался и сказал потом: «Хорошо,
дочь моя
милая, хорошая и пригожая: привезу я тебе таковой венец; знаю я за морем такова человека, который достанет мне таковой венец; а и есть он у одной королевишны заморския, а и спрятан он в кладовой каменной, а и стоит та кладовая в каменной горе, глубиной на три сажени, за тремя дверьми железными, за тремя замками немецкими.
Прошел третий день и третья ночь, пришла пора расставаться честному купцу, расставаться с
дочерью меньшою, любимою; он целует,
милует ее, горючьми слезами обливает и кладет на нее крестное благословение свое родительское.
Залился слезами честной купец, обнял он свою меньшую
дочь любимую и говорит ей таковые слова: «
Дочь моя
милая, хорошая, пригожая, меньшая и любимая!
Поднялся в доме шум и гвалт, повскакали
дочери из-за пялец своих, а вышивали они серебром и золотом ширинки шелковые; почали они отца целовать,
миловать и разными ласковыми именами называть, и две старшие сестры лебезят пуще меньшой сестры.
Как возговорит к ней отец таковы речи: «Что же,
дочь моя
милая, любимая, не берешь ты своего цветка желанного; краше его нет на белом свете?» Взяла
дочь меньшая цветочик аленькой ровно нехотя, целует руки отцовы, а сама плачет горючими слезами.
Призадумался честной купец и, подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова: «Хорошо,
дочь моя
милая, хорошая и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а и есть он у
дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной и негаданной: и схоронен тот тувалет в терему каменном, высокиим, и стоит он на горе каменной, вышина той горы в триста сажен, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими, и ведут к тому терему ступеней три тысячи, и на каждой ступени стоит по воину персидскому и день и ночь, с саблею наголо булатного, и ключи от тех дверей железныих носит королевишна на поясе.
Впрочем, вышел новый случай, и Павел не удержался: у директора была
дочь, очень
милая девушка, но она часто бегала по лестнице — из дому в сад и из саду в дом; на той же лестнице жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
— Ничего еще неизвестно, — отвечал он, соображая, — я покамест догадываюсь, размышляю, наблюдаю, но… ничего неизвестно. Вообще выздоровление невозможно. Она умрет. Я им не говорю, потому что вы так просили, но мне жаль, и я предложу завтра же консилиум. Может быть, болезнь примет после консилиума другой оборот. Но мне очень жаль эту девочку, как
дочь мою…
Милая,
милая девочка! И с таким игривым умом!
Письмо это оканчивалось поручением поцеловать
милую княгиню и передать ей, что ее материнское сердце отныне будет видеть в ней самую близкую, нежно любимую
дочь.
— Гм. Впрочем, это все равно. Ты мне, кажется, сказала, что ты и
дочь ее позвала; меня кто-то уверял, что она очень
милая и образованная девушка.
—
Помилуйте, — говорила мне сама Марья Ивановна, — ведь она такая exaltée, [экзальтированная (франц.).] пожалуй, еще на шею ему вешаться станет, а у меня дочери-девицы!
С тех пор, однако ж, как двукратно княгиня Чебылкина съездила с
дочерью в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [что там никогда не чувствуешь себя дома (франц.)] что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой человек — но пусть это останется между нами — так ухаживал за мной (франц.).] что просто совестно! — но все-таки какое же сравнение наш
милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
— Ворона, chere amie [
милый друг (франц.).], ворона, — отвечал князь и, возвращаясь назад через усадьбу, услал
дочь в комнаты, а Калиновича провел на конский двор и велел вывести заводского жеребца.
— А тебе зачем знать это? Нет,
милый,
дочь мою ты не достанешь, нет!
— Ты меня не ждал? — заговорила она, едва переводя дух. (Она быстро взбежала по лестнице.) —
Милый!
милый! — Она положила ему обе руки на голову и оглянулась. — Так вот где ты живешь? Я тебя скоро нашла.
Дочь твоего хозяина меня проводила. Мы третьего дня переехали. Я хотела тебе написать, но подумала, лучше я сама пойду. Я к тебе на четверть часа. Встань, запри дверь.
[Майор Харлов несколько недель тому назад женился на
дочери полковника Елагина, очень
милой молодой особе.
— Ну,
милая моя, полно шутить, я тебе в последний раз скажу добрым порядком, что твое поведение меня огорчает; я еще молчала в деревне, но здесь этого не потерплю; я не за тем тащилась в такую даль, чтоб про мою
дочь сказали: дикая дурочка; здесь я тебе не позволю в углу сидеть.
Впрочем, рассуждая глубже, можно заметить, что это так и должно быть; вне дома, то есть на конюшне и на гумне, Карп Кондратьич вел войну, был полководцем и наносил врагу наибольшее число ударов; врагами его, разумеется, являлись непокорные крамольники — лень, несовершенная преданность его интересам, несовершенное посвящение себя четверке гнедых и другие преступления; в зале своей, напротив, Карп Кондратьич находил рыхлые объятия верной супруги и
милое чело
дочери для поцелуя; он снимал с себя тяжелый панцирь помещичьих забот и становился не то чтобы добрым человеком, а добрым Карпом Кондратьичем.
У дубасовского уездного предводителя была
дочь, — и в этом еще не было бы большого зла ни для почтеннейшего Карпа Кондратьича, ни для
милой Варвары Карповны; но у него, сверх
дочери, была жена, а у Вавы, как звали ее дома, была, сверх отца,
милая маменька, Марья Степановна, это изменяло существенно положение дела.
— Алексис! — воскликнула негодующая супруга. — Никогда бы в голову мне не пришло, что случилось; представь себе, мой друг: этот скромный-то учитель — он в переписке с Любонькой, да в какой переписке, — читать ужасно; погубил беззащитную сироту!.. Я тебя прошу, чтоб завтра его нога не была в нашем доме.
Помилуй, перед глазами нашей
дочери… она, конечно, еще ребенок, но это может подействовать на имажинацию [воображение (от фр. imagination).].
Третья
дочь, Шурочка, избрала специальностью игру в дурачки со всеми холостыми инженерами по очереди. Как только узнавала она, что ее старый партнер собирается жениться, она, подавляя огорчение и досаду, избирала себе нового. Конечно, игра велась с
милыми шутками и маленьким пленительным плутовством, причем партнера называли «противным» и били по рукам картами.
— Что это вас так удивляет! Это мой честный труд;меня этому только учили; меня этому теперь учат. Ведь я же
дочь! Жизнью обязана;
помилуйте!
Бабушка знала, что
дочь ее изображается вдвоем, рядом с очень
милою и скромною девушкой, которая потом вышла замуж за одного из князей Щербатовых и оставила до сих пор по себе превосходную память.
Во-вторых, и главное, представьте себе, что он выберет девушку или, еще лучше, вдову,
милую, добрую, умную, нежную и, главное, бедную, которая будет ухаживать за ним, как
дочь, и поймет, что он ее облагодетельствовал, назвав своею женою.
— Да, mesdames, я с радостию готова поверить вам мою семейную тайну. Сегодня после обеда князь, увлеченный красотою и… достоинствами моей
дочери, сделал ей честь своим предложением. Князь! — заключила она дрожащим от слез и от волнения голосом, —
милый князь, вы не должны, вы не можете сердиться на меня за мою нескромность! Только чрезвычайная семейная радость могла преждевременно вырвать из моего сердца эту
милую тайну, и… какая мать может обвинить меня в этом случае?
— Князь, князь! вы предлагаете ей свою руку! вы хотите ее взять у меня, мою Зину! мою
милую, моего ангела, Зину! Но я не пущу тебя, Зина! Пусть вырвут ее из рук моих, из рук матери! — Марья Александровна бросилась к
дочери и крепко сжала ее в объятиях, хотя чувствовала, что ее довольно сильно отталкивали… Маменька немного пересаливала. Зина чувствовала это всем существом своим и с невыразимым отвращением смотрела на всю комедию. Однако ж она молчала, а это — все, что было надо Марье Александровне.
— Охонюшка,
милая, не ты меня выкупила своими слезами, — сказал он
дочери, — а бысть мне в нощи прещение… Видел я преподобного Прокопия и слезно плакался: его молитвами умягчилось воеводное сердце.
Освеженный баней, Арефа совсем расхрабрился и даже цыкнул на
дочь, зачем суется не в свое дело. Главное, не было в городе игумена Моисея, а Полуект Степаныч
помилует, ежели подвернуться в добрый час.
— Это для тебя, мой
милый, это для тебя, возлюбленный мой.
Милый мой лучше десяти тысяч других, голова его — чистое золото, волосы его волнистые, черные, как ворон. Уста его — сладость, и весь он — желание. Вот кто возлюбленный мой, вот кто брат мой,
дочери иерусалимские!..
— Это вы про Володьку-то говорить изволите? Про тряпку про эту? Да я его куда хочу пихну, и туда, и сюда… Какая его власть? А они меня,
дочери то есть, по гроб кормить, поить, одевать, обувать…
Помилуйте! первая их обязанность! Я ж им недолго глаза мозолить буду. Не за горами смерть-то — за плечами.